Надежда для Арканара
Алексей Герман показал на <Ленфильме> узкому кругу гостей фактически законченный фильм <Трудно быть богом>, который сейчас озвучивается и при благоприятном стечении обстоятельств выйдет на экран в конце этого года
Меня трудно упрекнуть в излишней восторженности, я никогда не был фанатом Германа, хотя считаю его выдающимся мастером. И тем радостней признать, что я присутствовал при великом кинособытии. Этот фильм, кажется,-самый ценный итог российской истории последнего десятилетия. С ним можно спорить (и будут спорить), но первая зрительская эмоция - счастье: <Это было при нас>. Та же радость, с которой Твардовский, только что прочитав первый роман Солженицына, говорил Трифонову, торжественно поднимая палец: <Это велико!>
Возможны вещи, сделанные по самому строгому счету, с абсолютной бескомпромиссностью, железной рукой художника, твердо знающего, как надо. Возможны предельно серьезные высказывания о главном, жестокие и храбрые. Герман сделал фильм, точно следующий роману Стругацких в главных сюжетных коллизиях, предельно внятный (особенно для тех, кто хорошо помнит книгу), цельный, страшный и увлекательный. Надо будет очень постараться, чтобы провалить это кино в прокате. Думаю, оно обречено не только на фестивальный, но и на зрительский успех-не всеобщий, конечно, но те, кто думает о прошлом и будущем плюс внимательно читал первоисточник, составляют немалый процент населения. Реплики, сочиненные режиссером и его женой Светланой Кармалитой, постоянным соавтором, наверняка разлетятся на поговорки. <То, что я с вами разговариваю, дон Рэба, еще не значит, что мы беседуем>. <Ты умный книжник, ну и что? Я выучусь читать и тоже стану умным, а ты никогда не станешь бароном!>. <Черные идут, ушей настрижем!>-это обязательно добавится к хрестоматийным цитатам вроде фразы <После серых приходят черные> или <Как вольно дышится в возрожденном Арканаре!>. Герман сознательно ушел от хитовых фраз вроде <Почему бы одному благородному дону не получить розог от другого благородного дона?> и заглубил, спрятал ключевые диалоги вроде разговора Руматы с Будахом о том, что делать богу с людьми. Он все это заменил действием, пересказал на чистейшем, плотном и ясном киноязыке. Теперь видно, как все это было, - именно эту фразу сказала машинистка Томаса Манна, перепечатав <Иосифа и его братьев>.
Об изобразительной, живописной стороне дела напишут еще много, обязательно упоминая Босха и Брейгеля-младшего, отдавая дань скрупулезности, с которой выстроен приземистый, грязный и роскошный, грубый и утонченный, кровавый, подлинно средневековый мир Арканара. Он продуман до деталей упряжи, до последней пуговицы, до мельчайшего ритуала при дворе. Сквозной прием, задающий неожиданную, ироническую и трогательную интонацию этой картине, - активное взаимодействие персонажей с камерой: после особенно грязного злодейства или вопиющей глупости арканарцы оглядываются на зрителя, виновато улыбаются или пожимают плечами. Постоянно оглядывается и Румата - словно апеллируя к тому настоящему Богу, за которого принимают его: ну что ж я могу? А что мне оставалось?
Герман, после просмотра:
- Этот прием я нашел, когда тебя еще не было на свете, - в <Проверке на дорогах>. Помнишь, где пленные на барже? Вот они так же смотрят в камеру: Для этого фильма многое было придумано еще в 1968 году, когда я собирался снимать его впервые. Потом мне в Коктебель пришла телеграмма с <Ленфильма>, чтобы я и думать об этом забыл - как раз наши только что вошли в Чехословакию. Я тогда не особенно огорчился, потому что в день получения этой телеграммы познакомился со Светкой.
А потом я в 1988 году узнал, что с этой экранизацией запускается некий Флейшман, и поехал к нему выяснять, почему и как он будет снимать мою давно задуманную картину. Увидел декорации - на первый взгляд роскошные. Флейшман сказал, что охотно отдаст мне фильм и даже будет рад: в процессе строительства декораций половину денег разворовали, и все получилось вдвое меньше задуманного. Я не стал в это ввязываться и предоставил снимать ему. А еще десять лет спустя я вдруг понял, что мне почти ничто не интересно, кроме перспективы целиком, с нуля, выстроить другой мир. <Хрусталева> я делал, чтобы объяснить себе и остальным психологию опущенной, изнасилованной страны. Почему это произошло и как с этим жить? А <Трудно быть богом> - это отчет о том, как я вместе со всеми проживал эти десять лет, как мы сами позвали серых и как они превратились в черных. Но это все довольно тривиально. Нетривиально - что мог бы сделать Румата и как он во всем этом виноват?
Румата в органичном, умном и горьком исполнении Ярмольника меньше всего похож на молодого, могучего, хоть и сомневающегося супермена Антона из повести Стругацких. Единственная относительная вольность, которую позволил себе режиссер, - это версия о том, что прогрессорам некуда возвращаться. Пока они осуществляли наблюдение и посильное улучшение нравов в Арканаре, на Земле случилась некая катастрофа, сделавшая их возвращение невозможным. И немудрено - ведь там, на Земле, коммунарский утопический мир, а крах этой утопии почти неизбежен. И вот они, земляне, навеки остаются в Арканаре, собираются в Питанских болотах, у спивающегося гения-отца Кабани. <Мой умник синтезировал спирт, ура!> Один из землян, разжимая хитроумный капкан работы Кабани, защелкнувшийся у него на ноге, цедит сквозь зубы: <Летим, смотрим - крепости, замки: Ну, думаем, Ренессанс! Прилетели - замки есть, а Возрождения нет!> Под этими землянами можно понимать наших или западных либералов, можно - интеллигентов, а можно - вообще никого не понимать; но именно после фильма Германа начинаешь задумываться о главном парадоксе романа Стругацких. Эти земные боги получили то, что получили, главным образом потому, что не то несли. Сердце Руматы переполнено не жалостью, как говорит он Будаху, а брезгливостью и в лучшем случае снисходительностью. Кто с прогрессом к нам придет - от прогресса и погибнет. <Базовая теория>, как деликатно называется в книге марксистская теория формаций, неверна уже потому, что фашизм был всегда, что он возможен и в Средневековье, что Черный Орден - вечный и неистребимый спутник человечества. Но не Румате, не коммунару и не прогрессору бороться с Орденом. Получается, что у Бога на Земле только один выбор - сознательно принести себя в жертву; это тот самый сюжет <самоубийства Бога>, который Борхес называл одним из основополагающих. Только так, только этой жертвой и можно посеять в людях хоть какие-то семена милосердия, сомнения и жалости. Но чтобы до этого додуматься - надо быть не Руматой. Или, по крайней мере, стать тем Руматой, которого мы увидим в последнем эпизоде, на заснеженном поле около избы Кабани, убитого в пьяной драке. Этот Румата, обритый наголо, пытается сорвать с раба колодки, а тот не дается, ему так удобнее; и тогда Румата ложится на телегу и начинает наигрывать на местной арканарской дудке саксофонную тему нечеловеческой красоты. Ею все и закончится.
А начнется долгим, тоже изумительно красивым зимним кадром, полным разнонаправленного движения, чуждой и непонятной жизни: лошадь везет повозку, чернеет дальний лес, открыта дверь в дом, горит огонь в очаге: И медленный авторский голос говорит: <Этот сон мне снится часто. Обычно сны не пахнут, но этот пахнет аммиаком. Я на планете, похожей на Землю, но младше на несколько сотен лет>.
Затемнение. Спящий Румата. И тот же голос:
<А это не сон>.
И ведь действительно.
Наверное, эту картину сравнят и с <Андреем Рублевым>, по отношению к которому она недвусмысленно полемична. <Рублев> - жестокое кино по меркам шестидесятых, но до германовских кошмаров ему далеко. Это кошмары не натуралистические, а скорее сновидческие, клаустрофобные, из самых страшных догадок человека, привыкшего прикидывать эту средневековую судьбу на себя. Нет в германовской картине и того оправдания, которое весь этот ужас получал у Тарковского: нет искусства. В Арканаре даже песен не поют. Или Румата их попросту не слышит. Трудно быть богом где бы то ни было, но особенно трудно в мире, где бога нет; где от него ждут только зверств или помощи в зверствах. Как принести сюда хоть какую-то мораль - вопрос. Даже у возлюбленной Руматы, которую в фильме зовут Ари (а в романе Кирой), представления вполне средневековые, и поселившись у Руматы, она начинает бодро отстраивать его прислугу: ведь во чреве у нее потомок Бога! Кажется, единственный, кто здесь кого-то жалеет, - камера оператора Владимира Ильина, умершего незадолго до конца работы над фильмом (съемки заканчивал Юрий Клименко).
Герман снял свою лучшую картину, почти божественную по мощи и красоте. В ней есть то усталое, насмешливое милосердие, та перегоревшая боль, которой так не хватает земным богам. Если бы Румата реально вознамерился спасти Арканар - он мог бы снять такой эпос и показать его арканарцам. Велик шанс, что дон Рэба сорвал бы прокат и объявил фильм недостаточно рейтинговым, но в Арканаре, слава богу, не все зависит от серых и черных.
Дмитрий БЫКОВ
