Ужасно нравится вот этот кусок из "Хромой судьбы", его даже в "Литературке" напечатали как-то:
- Вы разрешите?- Произнес негромкий хрипловатый голос.
Поднявши глаза, я увидел, что рядом стоит, положив руку
на спинку свободного стула, рослый горбун в свитере и
потрепанных джинсах, с узким бледным лицом, обрамленным
вьющимися золотистыми волосами до плеч. Без всякой
приветливости я кивнул, и он тотчас уселся боком ко мне -
видимо, горб мешал ему. Усевшись, он положил перед собой
тощую черную папку и принялся тихонько барабанить по ней
ногтями. Официант принес мне "пепси" и выжидательно взглянул
на горбуна. Тот пробормотал: "мне то же самое, если
можно...". Я доел мясо, взялся за стакан и тут заметил, что
горбун, оказывается, пристально смотрит на меня, а на
красных длинных губах его блуждает улыбка, которую я бы
назвал любезной, не будь она такой нерешительной. Я уже
знал, что он сейчас со мной заговорит, и он заговорил:
- Понимаете ли,- сказал он.- Мне посоветовали
обратиться к вам.
- Ко мне?
- Понимаете ли, да. Именно к вам.
- Так,- сказал я.- А кто посоветовал?
- Да вот...- Он с готовностью принялся озираться,
вытянув шею, словно стремясь заглянуть через головы.-
Странно, только что вон там сидел... Где же он?..
Я смотрел на него. Был он весь какой-то грязноватый. Из
рукавов серого грязноватого свитера высовывались грязноватые
манжеты сорочки, и воротник сорочки был засален и грязен, и
руки его с длинными пальцами были давно не мыты, как и
золотые волнистые волосы, как и бледное худое лицо с
белобрысой щетинкой на щеках и подбородке. И попахивало от
него птичьим двором, этакой неопрятной кислятинкой. Странный
он был тип: для бомжа выглядел, пожалуй, слишком
респектабельно, а для так называемого приличного человека
казался слишком уж опустившимся.
- Ушел куда-то,- сообщил он виноватым голосом.- Да бог
с ним... Понимаете, он мне сказал, что вы способны если и не
поверить, то, по крайней мере, понять.
- Слушаю вас,- сказал я, откровенно вздохнув.
- Собственно... Вот!- Он двинул ко мне через стол свою
папку и сделал рукой жест, приглашающий папку раскрыть.
- Извините,- сказал я решительно,- но чужих рукописей я
не читаю. Обратитесь...
- Это не рукопись,- сказал он быстро.- То есть это не
то, что вы думаете...
- Все равно,- сказал я.
- Нет, пожалуйста... Это вас заинтересует!- И видя, что
я не собираюсь прикасаться к папке, он сам раскрыл ее передо
мною.
В папке были ноты.
- Послушайте...- Сказал я.
Но он не стал слушать. Понизив голос и перегнувшись ко
мне через стол, он принялся рассказывать мне, в чем,
собственно, дело, совершая ораторские движения кистью правой
руки и обдавая меня сложными запахами птичьего двора и
пивной бочки.
А дело его ко мне состояло в том, что всего за пять
рублей он мне предлагал в полную и безраздельную
собственность партитуру труб страшного суда. Он лично
перевел оригинал на современную нотную грамоту. Откуда она у
него? Это длинная история, которую, к тому же, изложить в
общепринятых терминах очень трудно. Он... Как бы это
выразиться... Ну, скажем, падший ангел. Он оказался здесь,
внизу, без всяких к существованию средств, буквально только
с тем, что было у него в карманах. Работу найти практически
невозможно, потому что документов, естественно, никаких
нет... Одиночество... Никчемность... Бесперспективность...
Всего пять рублей, неужели это так дорого? Ну хорошо, пусть
будет три, хотя без пятерки ему велено не возвращаться...
Мне не раз приходилось выслушивать более или менее
слезливые истории о потерянных железнодорожных билетах,
украденных паспортах, дотла сгоревших квартирах. Эти истории
давно перестали вызывать во мне не только сочувствие, но
даже и элементарную брезгливость. Я молча в протянутую руку
совал двугривенный и удалялся с места беседы с
наивозможнейшей поспешностью. Но история, которую преподнес
мне золотоволосый горбун, показалась мне восхитительной с
чисто профессиональной точки зрения. Грязноватый падший
ангел был просто талантлив! Такая выдумка сделала бы честь и
самому г. Дж. Уэллсу. Судьба пятерки была решена, тут и
говорить было не о чем. Но мне хотелось испытать эту историю
на прочность. Точнее, на объемность.
Я придвинул к себе ноты и взглянул. Никогда и ничего я
не понимал в этих крючках и запятых. Ну, хорошо. Значит, вы
утверждаете, что если эту мелодию сыграть, скажем, на
кладбище...
Да, конечно. Но не надо. Это было бы слишком жестоко...
По отношению к кому?
По отношению к мертвым, разумеется! Вы обрекли бы их
тысячи и тысячи лет скитаться без приюта по всей планете. И
еще, подумайте о себе. Готовы ли вы к такому зрелищу?
Это рассуждение мне понравилось, и я спросил: для чего
же тогда, по его мнению, мне могут понадобиться эти ноты?
Он страшно удивился. Разве мне не интересно иметь в
своем распоряжении такую вещь? Неужели я не хотел бы иметь
гвоздь, которым была прибита к перекладине креста рука
учителя? Или, например, каменную плиту, на которой сатана
оставил проплавленные следы своих копыт, пока стоял над
гробом папы григория седьмого, гильдебранда?
Этот пример с плитой пришелся мне по душе. Так мог
сказать только человек, представления не имеющий о
малогабаритных квартирах. Ну, хорошо, сказал я, а если
сыграть эту мелодию не на кладбище, а где-нибудь в парке
культуры имени горького?
Падший ангел нерешительно пожал плечами. Наверное,
лучше этого не делать. Откуда нам знать, что там, в этом
парке, на глубине трех метров под асфальтом?
Я вынул пять рублей и положил перед горбуном.
- Гонорар,- сказал я.- Валяйте в том же духе.
Воображение у вас есть.
- Ничего у меня нет,- тоскливо отозвался горбун.
Он небрежно сунул пятерку в карман джинсов, поднялся и,
не прощаясь, пошел прочь между столиками.
- Ноты заберите!- Крикнул я ему вслед.
Но он не обернулся.
[....................................................]
Эсхатологические реминисценции, прозвучавшие в
негодующем хоре поборников права на труд для дворников,
направили мысли мои в совершенно иное русло. Я вспомнил
падшего ангела и его дурацкие ноты, а затем, по естественной
ассоциации, вспомнил напутственные слова моего сегодняшнего
знакомца. "Я бы не советовал вам разгуливать с этими нотами
по улице. Мало ли что, знаете ли..." А что, собственно? Что
это за ноты такие, с которыми мне не советуют гулять по
улицам? "Боже, царя храни"? Или "хорст вессель"? И по этому
поводу тоже у меня ничего не придумалось, кроме
невероятного, разумеется, но зато все объясняющего
предположения, что это действительно партитура труб
страшного суда. Но тут я, по крайней мере, знал, к кому
обратиться. Я не доехал до своего шестнадцатого этажа, а
вышел на шестом. Там в четырехкомнатной квартире жил и
работал популярный композитор-песенник георгий луарсабович
чачуа, хлебосол, эпикуреец и неистовый трудяга, с которым мы
были на "ты" чуть ли не с самого дня вселения в этот дом.
Из-за обитой дерматином двери гремел рояль и заливался
прекрасный женский голос. Видимо, чачуа работал. Я
заколебался. Из-за двери грохнул взрыв хохота, рояль смолк,
голос тоже оборвался. Нет, кажется, чачуа не работал. Я
нажал кнопку звонка. В тот же момент рояль загремел снова, и
несколько мужских глоток грянули что-то грузинское. Да,
чачуа, кажется, не работал. Я позвонил вторично.
Дверь распахнулась, и на пороге возник чачуа в черных
концертных брюках с яркими подтяжками поверх ослепительно
белой сорочки, расстегнутой у ворота, разгоряченное лицо
озабочено, гигантский нос покрыт испариной. Ч-черт, все-таки
он работал...
- Извини, ради бога,- сказал я, прижимая к груди папку.
- Что случилось?- Осведомился он встревоженно и в то же
время слегка раздраженно.
- Ничего не случилось,- ответил я, намертво задавливая
в себе позыв говорить с кавказским акцентом.- Я на минуту
забежал, потому что у меня к тебе...
- Слушай,- произнес он, нетерпеливо переступая с ноги
на ногу.- Зайди попозже, а? Там люди у меня, работаем. Часа
через два, а?
- Подожди, у меня дело совсем пустяковое,- сказал я,
торопливо развязывая тесемки на папке.- Вот ноты. Посмотри,
пожалуйста, когда будет время.
Он принял у меня листки и с недоумевающим видом
перебирал их в руках. Из глубины квартиры доносились
спорящие мужские голоса. Спорили о чем-то музыкальном.
- Л-ладно...- Произнес он замедленно, не отрывая
взгляда от листков.- Слушай, кто писал, откуда взял, а?
- Это я тебе потом расскажу,- сказал я, отступая от
двери.
- Да, дорогой,- сейчас же согласился чачуа.- Лучше
потом. Я сам к тебе зайду. У меня еще на час работы, потом
"спартак" будет играть, а потом я к тебе зайду.
Он махнул мне листками и захлопнул дверь.
[.........................................................]
...Когда я дочитал до того места, где в контору сэма
спэйда вваливается продырявленный пятью пулями капитан "ла
паломы", в дверь позвонили.
Кряхтя и постанывая, с огромной неохотой оторвавшись от
сэма спэйда, я побрел открывать. Оказывается, за это время я
успел начисто забыть и про ноты падшего ангела, и про гогу
чачуа, и поэтому, увидев его на пороге, я испытал
потрясение, тем более, что лицо его...
Нет, строго говоря, лица на нем не было. Был огромный,
с синими прожилками светло-голубой нос над толстыми усами с
пробором, были губы, бледные и дрожащие, и были черные
тоскливые глаза, наполненные слезами и отчаянием. Проклятые
ноты, свернутые в трубку, он судорожно сжимал в волосатых
кулаках, прижатых к груди. Он молчал, а у меня так
перехватило дух от ужасного предчувствия, что и я не мог
выговорить ни слова и только посторонился, давая ему дорогу.
Как слепой, он устремился в прихожую, натолкнулся на
стенку и неверными шагами двинулся в кабинет. Там он обеими
руками бросил ноты на стол, словно эта бумажная трубка
обжигала его, упал в кресло и ладони прижал к глазам.
Ноги подо мной подогнулись, и я остановился в дверях,
ухватившись за косяк. Он молчал, и мне казалось, что
молчание это длится невероятно долго. Более того, мне
казалось, что оно никогда не кончится, и у меня возникла
дикая надежда, что оно никогда не кончится и я не услышу
никогда тот ужас, который принес мне чачуа. Но он все-таки
заговорил:
- Слушай...- Просипел он, отрывая руки от лица и
запуская пальцы в густую шерсть над ушами.- Опять "спартак"
пропер! Ну, что ты будешь делать, а?
Их есть у меня, как говорят в Одессе 