quote:

---

Originally posted by Finist:
плиз, привидите пример из всемирной истории чтобы религия была вне политики?
например, ради победы в борьбе за власть с законными наследниками святослава вован красное солнце заручился поддержкой киевских богатых буратин (торговой олигархии), которые "по случайности" оказались сторонниками одной из религий. кстати, до этого вовка принимал стороны и других религий. но те помогли слабо.
зато при этой он стал не выборным вождём как было ранее, а божьим избранником..
могу напомнить, что и филарет романов, работая патриархом рпц, поспособствовал избранию своего сына мишутки московским царём...

---

Религия всегда лезла в политику, где-то больше где-то меньше, но всегда надо знать меру. До 1917 году церковь имела огромные вливания из бюджета страны вплоть до денежного содержания храмов и служителей церкви. А где деньги там потеря духовности и как следсвие поддержки населения. К 17 году поддержка упала настолько, что стало возможным смещение царя, развал империи, революция и уничтожение религии как таковой.

quote:

---

Originally posted by Anri I:
к этому благосклонен наш градоначальник, потому прогрессивное искусство и до нас не ровен час доберется.

---

более полный обзор - https://izhevsk.ru/forummessage/50/3097713.html

quote:

---

Сичас нарисую и помну для большей ценности. Художественной.

---

quote:

---

Originally posted by ssv69:
Сичас нарисую и помну .

---

quote:

---

Originally posted by ssv69:
для большей ценности. Художественной.

---

quote:

---

Originally posted by Finist:

гастинчик от Гельмана

---

Ну моё мнение о всяких гельманах тутошняя публика знает. Но ведь есть в расее, точнее было ещё недавно искусство, не орущее, что оно искусство, в отличие от дегенератов. Вот пример:

Резьба по дереву.

quote:

---

Originally posted by oe229614:
Но ведь есть в расее, точнее было ещё недавно искусство, не орущее, что оно искусство

---

quote:

---

Originally posted by Finist:

ое сваей картинкой подтверждает свою дремучую замшелость

---

Посмотрим, что скажет тутошняя публика.

quote:

---

Originally posted by Finist:

не знает БИ - 2

---

Да ведь кроме БИ-2, о которых никто не вспомнит, в том числе Finist, через несколько лет, в искусстве есть имена и произведения, пережившие своих создателей. Зачем мне знать однодневок, имя им легион?

quote:

---

Originally posted by Finist:

у вас обои пошлые

---

А ещё у меня зубы выпали и хрен отсох......

quote:

---

Originally posted by oe229614:
БИ-2, о которых никто не вспомнит через несколько лет

---

quote:

---

Originally posted by Finist:

как ты отстал от жизни

---

Больше того. Теперешнюю жизнь с её "ценностями", с "искусством" и "культурой" мне нинахрен не надо. Мне противно теперешнее образование, то, что называют здравоохранением, противен теперешний режим.

Это называется отстал? Вроде бы раньше это называлось неприятием, на худой конец - консерватизмом.

quote:

---

Originally posted by oe229614:
Теперешнюю жизнь с её "ценностями", с "искусством" и "культурой" мне нинахрен не надо.

---

quote:

---

Originally posted by oe229614:
А ещё у меня хрен отсох......

---

Допускаю с учётом цитаты из "Вечного тупика" Галковского (московский андерграунд)

http://www.samisdat.com/3/311-328.htm
328

Примечание к N321
"Может быть, моё ночное семя оплодотворит твою пустыню." (Э.Багрицкий)

Как у арабских нефтяных шейхов, среди победившего доблестного еврейства пошла мода на белых любовниц "из бывших". Многие и женились. Потомки от этих браков - единственная выжившая внутри страны часть русской элиты. С другой стороны, среди евреек началась тогда целая кампания по приобретению выгодных мужей из русских - либо "спецов", либо малограмотных активистов низшего звена с героической перспективной биографией. Мужей учили читать и писать, перевозили к еврейской родне в центральные города, устраивали на руководящие должности. Отсюда в значительной степени возникла позднее тема "жён-евреек".
Дети от таких смешанных браков составляют основу новой элиты. Однако "самотёком" на периферии выросла элита в этническом отношении русская, но гораздо менее культурная. Это, так сказать, русская местечковая культура. Ситуация злорадно обернулась.
Конечно, вчерашним выходцам из деревень трудно конкурировать с детьми и внуками крупных партработников, военных, инженеров, учёных, художников, писателей и музыкантов. Впрочем, и та и другая часть элиты дефективна. В результате социальной и расовой катастрофы порождено гротескное поколение. Ну что это такое: Эвальд Ильенков, Ричард Косолапов, Лен Карпинский, Рой/Жорес Медведев, Энгельс Чудинов, Рэм Хохлов... Химеры какие-то. Интересно было бы описать быт этих людей, их нелепое мировоззрение. Саморазоблачение Александра Зиновьева приоткрыло тут занавес. (343)
Еврейство же, сохранившее себя именно как евреев, сохранило и прямую связь с еврейским областничеством начала века. Они прямые потомки Бабеля, Мандельштама, Пастернака и т.д. Современные русские - это потомки Пушкина, Достоевского и Толстого, но не по прямой, а по боковой линии. Поэтому евреи, конечно, сейчас наиболее развитый и элитарный слой населения (351).

Конец цитаты.

Противопоставление Гельмана и Александрова из Малой Пурги не из этой ли оперы?

quote:

---

Finist: "у каждого свои рамки понимания что такое искусство".
Допускаю с учётом цитаты из "Вечного тупика" Галковского (московский андерграунд)

http://www.samisdat.com/3/311-328.htm
328

---

quote:

---

Originally posted by Снеговой:

Какой же ти дурак..

---

Сцукаблянах ничего не попутал? Вроде бы это не его тема, не его стихия? Или уж он в любой дыре затычка? И в искусстве охота оставить след? Или это его Галковский зацепил? Ну так на Галковского бы и плевался. Слабо? Ну я так и подумал.

quote:

---

ОЕ...:Сцукаблянах ничего не попутал?

---

quote:

---

Какой же ти дурак,Ой-

---

quote:

---

Originally posted by Volodya60:

Какой же ти дурак,Ой-

---

А не пойти ли вам на пару с Сцукойблянахом на ....? Уж больно вы оба самоуверенны в своих, вполне дурацких, заключениях.

По теме.

http://dugward.ru/library/roza...a_jivopisi.html

Демократизация живописи. Розанов В.В.
:::::..
Нельзя изображать, не любя изображаемого; нельзя захотеть срисовать, уже предварительно не залюбовавшись срисовываемым. Живопись поэтому есть, вероятно, самое любящее из искусств, и притом любящее не субъективной, нервной, таящейся любовью, как к этому способна музыка, но успокоенной, ясной, созерцательной. Всякий художник есть созерцатель; он не хочет переделать предмет, разбить его форму и дать ему другую. Акт насильственности так присущий композитору, по существу своему всегда реформатору, отсутствует вовсе у живописца, по существу своему консерватора, который уже самым существом своего любующего созерцания утверждает вещь, хочет утвердить ее истину и всегда закрепляет ее образ.
Но вот здесь - маленькая опасность "демократии". Народ никогда не должен быть vulgus [толпа, чернь (лат.)], и "народное" не должно состоять в опошлении. Сохраняй и закрепляй образ, но позади его станови свет души своей, особенной, уединенной души - души именно художника, который ведь отличен же от других людей, несет на себе печать особенного избрания. Сохраняй образ, извне взятый, но своей бессмертной душой в его чертах просвечивай: особенной любовью своей, углом своего созерцания, точками, на которых остановилось твое внимание. Олеограф - тот всё срисовывает; художник избирает. И хоть он гораздо более натуралист, т.е. точнее воспроизводит природу, чем олеограф, но он вместе и идеалист, ибо в самой природе мимо одного проходит с опущенной кистью и при взгляде на другое играет душой, начинает рисовать. Этим он учит. Учит, не ломая, не переделывая, даже не увлекая к новому, как это делает невольно для себя композитор, но только через простое забвение, простым актом, что он не залюбовался, не остановился, не закрепил. Вот метод учения, нежный до религиозности, который находится в руках живописца, присущ живописи. Его не следует забывать, и особенно не следует забывать, идя с искусством своим в народ.
:::::::::..

quote:

---

По теме.

http://dugward.ru/library/roza...a_jivopisi.html

Демократизация живописи. Розанов В.В.

---

Продолжу мисль,бля...
"... Таким образом, повторяем, для очень широких слоев читающего общества имя г. К. Леонтьева год тому назад могло показаться новым. И тем сильнее и ярче становилось впечатление, которое производил ряд его критических статей, посвященных писателю, на котором так ясно лежит печать высшего избранничества. Как ни много об этом писателе передумано, каждый, кто хочет к сказанному прибавить еще слово, невольно возбуждает к себе теперь внимание всех. Все с таким напряжением следят за развитием его душевной истории. Усилия, которые делаются многими для того, чтобы набросить покров на эту историю, хотя исходят из высоких и чистых побуждений, производят невольное впечатление во всех, кто ясно понимает, где мы и куда идем. В них видно опасение за какую-то святыню, за что-то вековечное и незыблемое, что будто бы может пошатнуть этот человек, и не видно сознания, как в действительности далека от нас эта святыня, как давно и беспредельно отошли мы от всяких незыблемых основ. Мы не с ними, не на безопасном материке, - мы, как и многие уже поколения, уносимся в мутном потоке все далее и далее, бессильные ухватиться за что-нибудь прочное своим колеблющимся сердцем и слабым умом. И если среди нас, одинаково чувствующих свою беду и одинаково бессильных бороться с нею, находится человек, который пытается это сделать, - мы должны бы этому только радоваться. Вовсе не стремление к чему-нибудь дурному, но именно полное сознание невозможности для человека жить без какой-нибудь святыни, без вековечных основ в своей душе - заставляет нас с величайшим ожиданием смотреть на писателя, который из всех один, как мощный конь, бьет и обрывает берег, усиливаясь на него выйти.
В отношении к человеку такой силы и такого значения мы всегда ожидаем встретить критику подчиненную, - и, однако, достаточно было прочесть немного страниц в статье г. Леонтьева, чтобы понять, что здесь оцениваемая сила столкнулась с неменьшею оценивающею. Писатель, так мало известный, что мы могли бы его счесть молодым, в словах, несколько разбросанных и, однако, убедительных в каждом своем изгибе, входит в безграничный лабиринт художественного творчества нашего романиста и именно в том, в чем он казался нам всесилен, в искусстве созидания, прямо указывает недостатки, которые ему больно видеть. Страстная любовь к избранному писателю сквозит через эти упреки, и мы почти не удивляемся, видя, как далее он приводит на память целые места из него, без особенной боязни ошибиться хоть в одном слове. Мы начинаем сомневаться только в молодости критика, мы угадываем в нем человека, который хоть впервые заговорил о романисте, о котором уже давно говорят все, кто может хоть что-нибудь сказать, - однако, очевидно, сжился с миром его художественного творчества и наконец через много-много лет, как будто пресытившись им, теперь отрывается от красоты, так долго и безмолвно созерцаемой, и, отрываясь, высказывает, почему это он делает. Почти невозможно не согласиться с его взглядом на Холстого, как на последнего и высшего выразителя своеобразного цикла нашей литературы, после которого ей предстоит или повторяться и падать в пределах того же внешнего стиля и внутреннего настроения, или выходить на новые пути художественного творчества, искать сил к иным духовным созерцаниям, чем какие господствовали последние сорок лет, и находить иные приемы, чтобы их выразить. И в самом деле, всех поражающее отсутствие новых дарований, уже давно замечаемое в этой сфере, есть верный симптом того, что мы живем в промежуточную эпоху среди двух литературных настроений, из которых одно уже замирает, а другое еще не имеет силы родиться. Редкое знакомство г. Леонтьева с литературами разных народов и притом в очень различные периоды их развития, без сомнения, помогло ему, выйдя из интересов и пристрастий своего дня, подняться над целым ее циклом и, поняв его отличительные черты, понять вместе и то, что в их пределах все возможное уже достигнуто, и нечего ожидать еще чего-нибудь лучшего. А по самой природе своей человеческий дух, раз в каком-нибудь направлении достигнув предела, за который ему не дано переступить, избирает новые направления, в которых он может двигаться, т. е. жить.
С большим мастерством, сравнивая два главных романа гр. Л.Толстого, г, Леонтьев находит художественные недостатки в "Войне и мире", которые в "Анне Карениной" окончательно исчезают. Таким образом, именно этот роман является окончательным и высшим выражением того направления нашей литературы, которое получило, не совсем правильно, название "натурального". Отражение человеческой жизни в нем становится действительно безупречным, и эта безупречность настолько велика, что изучение людей и их отношений в самой жизни или рассматривание всего этого в отражении зеркально-чистого художественного произведения становится уже одинаково и равноценно. Это - действительно апогей натуралистического развития, достигнув которого, в тех же пределах, художество уже не имеет более целей, теряет их. В частности, эта безупречность достигнута тем, что и психический анализ, и скульптурность внешнего изображения в этом романе уже лишены и тех недостатков, которые еще есть в "Войне и мире" и которых было гораздо более в других, ранее написанных очерках и рассказах нашего романиста.
Понимание человеческой души есть необходимое условие для понимания человеческой жизни, и вот почему в цикле нашей литературы, имевшем задачею воспроизвести последнюю, первый занял центральное положение. Этот анализ, недостаточно проникающий у Гончарова, узкий в своем применении у Тургенева, искаженный и болезненный у Достоевского, только у гр. Л. Толстого вырос во всю полноту свою, двигаясь во всех направлениях, повсюду нормальный и достигающий везде той глубины, дальше которой для художника предстоит уже не изображение, но придумывание и фантазирование. Ему, как справедливо замечает г. Леонтьев, одинаково доступен внутренний мир мужчины и женщины*, человека, не вышедшего из первобытной наивности** и высокоразвитого***, старика и ребенка****. В возрасте, в поле, в степени образования и в уклоне характеров разные писатели встречали грани, за которыми они видели лишь положения и движения, - и только для одного гр. Толстого как будто не существует этих граней, и каков бы ни был человек, где бы он ни находился и чту бы ни делал, - он был ему понятен с внутренней стороны своей жизни. В одном только, в национальности, он встречает некоторое препятствие для своего анализа, чрез которое не знаем, может ли, но, очевидно, не хочет***** переступить. Зато его анализ и хочет, и может переступать даже границы, положенные для человеческого понимания формами человеческой же психической жизни: он без труда, на некоторые моменты, спускается и в животный мир, с его чуть брезжащими зачатками душевных состояний (например, в сценах охоты).
______________________
* В противоположность Достоевскому, который вовсе не знал и никогда не пытался изображать внутренние движения женщины; отсюда все женские характеры у него - бледные тени, которые действуют, но не живут около изображаемых им мужских характеров. См., например, ряд женских фигур в "Идиоте".
** Сюда принадлежит, например, удивительный тип старика Алпатыча, с его поездкою в Смоленск (в "Войне и мире").
*** Психический мир этого последнего служит предметом постоянного анализа у Тургенева; напротив, механизм внутренних движений у людей непосредственных этому художнику недоступен.
**** Сережа Каренин.
***** Судя по типам двух гувернеров, немца и француза, в "Детстве и отрочестве", скорее можно думать, что не хочет. По поводу психического анализа иноплеменных людей у гр. Л. Толстого, вообще, можно заметить, что он собирателен, тогда как, касаясь русских, он индивидуален. В изображении французов или немцев мы не видим у него лица, но только племя, народ, представленный в собирательных чертах своих чрез одно лицо; напротив, в изображении русских это собирательное есть, но оно рассеяно, как и должно, по бесчисленным фигурам его произведений, совершенно теряясь, в каждой из них, за чертами личными.

В этом анализе, столь всесильном по сферам изображаемым, г. Леонтьев находит исчезающие недостатки в "Войне и мире", которые в "Анне Карениной" пропадают окончательно. Он справедливо указывает на излишество наблюдения, на придирчивость, на подозрительное подглядывание, которое великий романист допускает в себе по отношению к выводимым у него лицам. Не только для читателя его произведений, но и для самого художника скульптурность и жизненность созданных им образов так велика, что они движутся, говорят и действуют, хотя, конечно, по воле творца своего, но и вместе как будто независимо от этой воли, и он следит за ними пытливым взглядом человека, который прежде всего хочет не доверять. Он ищет дурных и мелочных мотивов даже и там, где они вовсе не необходимы. Критик правдоподобно указывает и вероятную причину этого: он посмотрел в душу художника, так скептически смотрящего на своих героев, и увидел, что он ищет в них того, чего боится в себе. Он ищет в них ложного величия, он опасается, как бы под каким-нибудь извне высоким поступком у них не оказалось пустого места внутри. От этого он любит их унижать, он хочет видеть их смешными даже и тогда, когда они хотят быть только серьезными. Странное следствие получается из этого: оборванные, общипанные своим творцом, перед нами выходят люди, как их Бог создал, и если мы все-таки находим в них иногда черты высокого и героического, то это уже героизм истинный, правдивый. Природа человеческая высока и прекрасна, хотя и не на тот манер, как обыкновенно про это думают, - вот окончательное и неизгладимое впечатление, которое ложится на душу размышляющего читателя после долгого и внимательного изучения произведений гр. Толстого.
Психический анализ в "Анне Карениной" чужд этой нервной подозрительности. Как будто взгляд автора на человека окончательно установился, когда он писал этот роман, и все приемы в изображении людей приобрели здесь окончательную твердость и отчетливость, так что в движении художественной кисти нет уже ни одного пробного мазка. Он уже не высматривает здесь душу человека, он видит ее и говорит о том, что видит, но не описывает того, что подозревает в ней.
Не менее убедительно, подробными сравнениями, г. Леонтьев указывает и превосходство "Анны Карениной" над "Войною и миром" в изображении общего колорита представленной там и здесь эпохи. Всегда и всеми "Война и мир" считалась безупречным романом с точки зрения исторической верности. Анализ необыкновенной тонкости, которому подверг критик этот роман, открывает в нем, при всюду безупречной верности природе человека вообще, некоторые уклонения в верности тому, как могла выразиться эта природа в начале нашего века. Неточность, в которую впал здесь гр. Толстой, двоякая: общая, которая чувствуется во всем романе, и частная, которая выступает особенно резко при чтении некоторых сцен его. Все в России, за исключением государственного патриотизма, было "поплоше, послабее, побледнее" выражено в эпоху отечественной войны, нежели как это представил гр. Толстой. Люди того времени не имели такой сложности в своем душевном развитии, и в особенности они совершенно не умели так отчетливо и точно выражать свои душевные движения. Они отлично действовали и хорошо чувствовали, но впадали в непременную запутанность языка и в неясность выражений, как только им приходилось говорить о чем-нибудь сложном, углубленном, не так очевидном. Рефлексия, вечное обращение внутрь себя еще не углубило в то время и не разрыхлило душу русского человека, и все мысли в нем были не так тягучи, а чувства имели у себя более простую и ясную основу в фактах внешней действительности. С несравненным пониманием и обильным знанием фактов г. Леонтьев отмечает последовательные психические наслоения, которые позднее сгустили краски нашей личной и общественной жизни. Так, он тонко указывает на первое пробуждение у нас сильного воображения, которое замечается в Гоголе. И гораздо раньше, чем он оканчивает свою осторожную аргументацию, читатель убеждается, как много мыслей и чувств, ставших возможными и обычными лишь впоследствии, гр. Толстой внес в изображение эпохи, совершенно чуждой им. Как, например, особенно поразительный, г. Леонтьев указывает на отношения Пьера Безухова к пленному солдату Платону Каратаеву, и на все размышления первого о народном. Эти мысли и подобные отношения стали возможны лишь после славянофилов, после Достоевского, но никакого следа их мы не открываем в воспоминаниях или в литературных произведениях за два первых десятилетия нашего века.
Третий недостаток, так же пропадающий в "Анне Карениной", есть излишество в "Войне и мире" ненужных натуралистических мазков. Г. Леонтьев не находит лишним введение каких бы то ни было грубых описаний или сцен, если они чему-нибудь служат, если их требует правда жизни. Так, грубое описание физиологических отправлений в "Смерти Ивана Ильича" не оскорбляет его вкус, как оно оскорбляло вкус многих критиков, во всех других отношениях менее взыскательных. Напротив, множество мимолетных замечаний, вовсе не грубых, в "Войне и мире" он справедливо признает ни для чего не служащими и видит в них только результат напряженного усилия художника всюду стоять как можно ближе к действительности. Эти излишества натурализма ничего не объясняют и не дополняют в ходе рассказа, а в искусстве, как и в органической природе, что не строго целесообразно - то уже портит, что не нужно более - делается вредным.
Таков, всегда убедительный, проникнутый любовью, но уже и отчуждающийся суд, который произносит г. Леонтьев над высшими произведениями нашей натуральной школы. Мельком рассеяны, в его пространном разборе, меткие характеристики и других наших писателей, напр. Достоевского, Тургенева, Щедрина, Кохановской, Евг. Тур, Марко-Вовчка и др. Немногие строки, посвященные им, так изумительно захватывают самую сердцевину этих писателей, что они все будут сохранены историей нашей литературы, если она захочет быть мало-мальски внимательной к своему предмету. Несколько более пространная вводная характеристика посвящена только С.Т. Аксакову. Как бледною и неумелою кажется рядом с нею краткая же характеристика этого писателя, оставленная нам Хомяковым. Этот последний был только мыслитель и публицист, а это всегда недостаточно, когда нам предстоит говорить о людях или об их истории.

II

После цикла литературы, так полно изобразившего перед нами, как живут люди, всего более мы хотели бы видеть литературу, изображающую, чем живут они; после натурализма, отражения действительности, естественно ожидать идеализма, проникновения в смысл ее.
В психических течениях, которые мы наблюдаем в окружающем обществе, эта потребность задуматься над смыслом своей жизни и в самом деле перерастает все прочие. Как будто сила жизни, которая цветит всякое лицо и заставляет всякое поколение шумно и не задумываясь идти вперед, стала иссякать в нас, - и то, что еще так недавно привлекало всех, теперь никого более не занимает. Мы потеряли вкус к действительности, в нас нет прежней любви ко всякой подробности, к каждому факту, которая прежде так прочно прилепляла нас к жизни. От мимолетных сцен действительности, над которыми, бывало, мы столько смеялись или плакали, теперь мы отвращаемся равнодушно, и нас не останавливает более ни их комизм, ни трагизм их внешней развязки. Мы точно предчувствуем, и притом все, наступающий и темный трагизм в развитии нашей собственной души и, убегая его с ужасом, мучительно обращаем взоры вокруг и ищем, за чту могли бы ухватиться в момент, когда почувствуем, что не в силах долее жить.
Вековые течения истории и философия - вот что станет, вероятно, в ближайшем будущем, любимым предметом нашего изучения; и жадное стремление, овладев событиями, направить их - вот что сделается предметом нашей главной заботы. Политика в высоком смысле этого слова, в смысле проникновения в ход истории и влияния на него, и философия, как потребность гибнущей и жадно хватающейся за спасение души - такова цель, неудержимо влекущая нас к себе, и которую мы должны, наконец, прояснить сознанием, чтобы сколько-нибудь успешно к ней приблизиться. Как изображение частного в искусстве, так познание только частного в науке и стремление к частным же целям в действительности - все это недостаточно уже, видимо, бесполезно, и время всего этого ясно оканчивается. Мы входим в круг интересов и забот, неизмеримо более трудных и неизмеримо более важных. Нас толкает в них страдание, которого мы не можем выносить и от которого нас не может избавить никакое знание подробностей и никакая власть над ними.
Писатель, так верно и так точно определивший характер и окончание пережитого нами цикла в искусстве, быть может, имеет и некоторые своеобразные понятия о самой жизни, воспроизводимой в искусстве. И в самом деле, в его критических статьях там и здесь разбросаны мысли политические, философские и исторические, и, как они ни кратки, наше внимание необыкновенно возбуждается ими. Удивительна не только верность этих замечаний, удивителен зоркий взгляд, высматривающий то, чего нужно главнее всего коснуться, и какая-то непостижимая беззастенчивость языка, гибкого и твердого, как сталь, которая то оскорбляет в нас все привычные чувства, то неудержимо привлекает к себе наш ум. Долгий опыт жизни, огромная начитанность и, главное, упорная вдумчивость в важнейшие вопросы нашего личного и общественного существования невольно чувствуются за этими мимолетными заметками. Мы невольно начинаем неудержимо заинтересовываться самим критиком, мы забываем разбираемого романиста и из-за его фигуры, так всем знакомой, хотим рассмотреть стоящую в тени фигуру политика, философа и публициста, который, очевидно, временно, взялся за переоценку двух знаменитых литературных произведений. Очень немного узнаем мы о нем из пространных критических статей. Разве только, читая ироническое замечание о том, как гр. Толстой свои внутренние ощущения силится отыскать в людях 50-х годов, мы узнаем, что в то время, как наш романист боролся на севастопольских бастионах, его будущий критик работал на перевязочных пунктах. Справляясь, мы в самом деле находим его имя в списках студентов, получивших в 1854 году степень лекаря* и тотчас же отправившихся в действующую армию. Но это отрывочное сведение еще более заинтересовывает нас: в первый раз мы встречаем в летописях литературы имя, столь очевидно запечатленное высоким даром и, однако, вовсе не принадлежащее к питомцам исторических, философских и литературных кафедр. В ту немногочисленную, но в высшей степени влиятельную толпу, которая от этих кафедр всегда несла идейное развитие в наше общество, входит человек, никогда не стоявший около них, и в сухих и резких суждениях которого мы тотчас узнаем, однако, такое обилие именно идейности, которая удивила бы нас и в человеке, всю жизнь посвятившем литературе и философии. Это указывает на ум сильный и богатый самобытными стремлениями. Конечно, не требования профессии и не впечатления ученических годов, принужденно воспринятые, пробудили в нем интерес к искусству и истории, к политике и народной психологии. И если мы встречаем даже в кратких заметках его столько проницательности, такое различение главного во всем от второстепенного, то нас не удивляет это более потому, что мы видим здесь любовь артиста к своему делу, а не простое прилежание книжного невольника к давно наскучившему для него занятию.
______________________
* См. "Историческую записку, речи, стихи и отчет Императорского Московского университета, читанные в торжественном собрании 12 января 1855 г., по случаю его столетнего юбилея". М, 1855. С. 22.

Любопытство наше возбуждено, и после долгих поисков мы находим наконец два тома дурно изданных статей его, которые посвящены исключительно истории и политике*. Г. Леонтьев действительно писатель очень старый; но он сотрудничал в одной малораспространенной провинциальной газете** или в разных изданиях. Точно какая-то судьба, насмешливая или предусмотрительная, не допускала его к центрам событий, куда он, очевидно, рвался, и всегда отталкивала его к их периферии, к бессильной роли исполнителя чужих предначертаний. Полный самых широких теорий, самого общего и возвышенного взгляда на текущие события, он барахтался в волне одного из них и двигался вместе с нею, один зная, куда движутся все они и куда их следовало бы направить. Можно думать, что это положение бессилия в высшей степени раздражало его, и с умом, так непреодолимо влекущимся к общим воззрениям, он, вероятно, не так ясно видел и не так умело выполнял разные мелкие обязанности, которые ему были поручены..."

З.Ы.Ну хто тут дурнее Ой-Ишака,бля...?Даже у Макза7777 и то таки мелькают мисли собственнаго производства,а у Ой-Це-Це отродясь ничево собственнаго,нах...
Мудак,как и было сказано...

quote:

---

Originally posted by Снеговой:

Ну хто тут дурнее

---

А чего ж сцукаблянах не скопипастил всю книгу Розанова "Религия. Философия. Культура."? Всего около 500 страниц кеглем 10. Ёмкости буфера не хватило?
Дурак Снеговой. И аргументы его дурацкие. Какое отношение его пост имеет к теме, заявленной ТС? За то полаял на меня. Длинно и бестолково. Дурак однако.

quote:

---

СнегоБля:Какой же ти дурак,Ой-

---

quote:

---

ОЕ...:Дурак Снеговой. Дурак однако.

---

quote:

---

Volodya60:А я те говорил,да и ты особливо не перечил-не ты Володя Первый!!!

---

quote:

---

Originally posted by oe229614:
Современные русские - это потомки Пушкина, Достоевского и Толстого

---

Напомним, что Мария Алексеевна Ганнибал - бабушка А.Пушкинапо материнской линии (по которой издавна ведется родство у евреев) была дочкой абиссинского еврея Иосифа Абрамовича Ганнибала и русской еврейки Сарры Юрьевны Ржевской.

Знаете, это как в преферансе - <карта слезу любит>: Не иначе, как по мановению выдающегося еврейского юмориста - бога Яхве (того самого, что загнал в 13 ст. до н.э. евреев в палестинскую пустыню, обозвав ее <землей обетованной> ), мне попалась в руки биография великого русского писателя Льва Николаевича Толстого (1828-1910).

Самая, что ни на есть <непримечательная биография обыкновенного гения>. Правда, с одной малозаметной деталью: <По матери Л.Н.Толстой был родственником А. С. Пушкина>:

Сенсация? - Еще бы! Именно по материнской линии выходит, что А.Пушкин является евреем! Но, поскольку Л.Толстой и А.Пушкин являются родственниками по материнской линии, значит, по матери (Болконские, Трубецкие, Одоевские) Л.Толстой тоже является евреем!

Судя по всему, эти <этнично-русские> роды, являются выходцами из иудейской Хазарии, разбитой в Х веке великим украинским князем Святославом. Иначе, с чего бы это практически вся родня Л.Толстого поселяется в Казани?

Ведь не секрет, что Л.Толстой с сестрой и тремя братьями после ранней смерти родителей переезжают к своей опекунше и родственнице П. И. Юшковой(слово <юшка>, кстати говоря, на украинском языке означает <суп> ). Дом опекунши детей-сирот П.Юшковой принадлежал к числу самых веселых в Казани; все члены семьи высоко ценили внешний блеск. Л.Толстойпозднее вспоминал: <Добрая тетушка моя, чистейшее существо, всегда говорила, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиною>.

Из официальной биографии писателя мы знаем, что в зрелом возрасте он свободно владел английским, французским и немецким языками. Читал на итальянском, польском, чешском и сербском. Знал греческий, латинский, украинский, татарский, церковнославянский. Изучал древнееврейский, турецкий, голландский, болгарский и другие языки.

Особо следует отметить стремление Л.Толстого в уже зрелом возрасте изучить еврейский язык. В частности, об этом он писал так: <Все это время (1882) я очень пристально занимался еврейским, и выучил его почти, читаю уж и понимаю. Учит меня раввин здешний Минор, очень хороший и умный человек>.

Понятно, что ничего случайного в этом мире не было, и нет. Л.Толстой, безусловно, зная о своем еврейском родстве с абиссинским евреем А.Пушкиным, в свои 54 года попадает под влияние главного московского еврея Зелика (Соломона) Минора,тогдашнего раввина и руководителя иудейской религиозной общины Москвы.
http://for-ua.com/authornews/2011/02/28/071025.html

quote:

---

Originally posted by oe229614:
Противопоставление Гельмана и Александрова из Малой Пурги не из этой ли оперы?

---

quote:

---

Originally posted by Finist:

ое большой плюс, что вешает на стены АВТОРСКУЮ РАБОТУ.

---

Не знаю, как расценить похвалу Finistа. А расценю-ка я её как издёвку, столь свойственную Finistу. Мои гости, а это не только русские, относятся к этой миниатюре вполне лояльно. Ну ведь Finist не мой гость.

Видел я у Безумова деревянную скульптуру, крашенную под вишнёвый орех. Большую, в полметра высотой. Не надо мне такую, даже даром. Finistу пожалуй она бы понравилась.

Что поделаешь! Разные у нас с Finistом менталитеты. И не факт, что в России Finist быстро бы не перекрасился.

quote:

---

ОЕ...:Что поделаешь! Разные у нас с Finistом менталитеты.

---

quote:

---

Originally posted by Anri I:
Маратыч, привет!

Ты ведь помнишь, Маратыч, как совсем недавно недалеко от тех самых мест, что на видео, тебе уже плюнули в твое одухотворенное актуальным искусством лицо, помнишь? Так вот, Маратыч... Юг России, казачий наш Юг - это наглядный тебе пример того, что такое русский народ, что ему нравится, что ему дорого и КАК ОН ХОЧЕТ ЖИТЬ.

---

в Арт-центре Грифон до 21 сентября выставка Ярослава Троянского.

один из экспонатов - настольный фонтан "Казаки плют в лицо Марата Гельмана"

вход свободный.
гаспада! вы можете придти и нажать кнопачку для казачьего плевка )))

фото с выставки здесь - https://izhevsk.ru/forummessage/50/3097713-0.html